Неточные совпадения
Имею повеление объехать здешний округ; а притом, из собственного подвига
сердца моего,
не оставляю замечать тех злонравных невежд, которые,
имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно.
Милон. Душа благородная!.. Нет…
не могу скрывать более моего сердечного чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою своею все таинство души моей. Если мое
сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб
иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Отец,
не имея почтения к жене своей, едва смеет их обнять, едва смеет отдаться нежнейшим чувствованиям человеческого
сердца.
Милон. Я подвергал ее, как прочие. Тут храбрость была такое качество
сердца, какое солдату велит
иметь начальник, а офицеру честь. Признаюсь вам искренно, что показать прямой неустрашимости
не имел я еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи
имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и
не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое
сердце, и я тотчас взял отставку.
Стародум. Так. Только, пожалуй,
не имей ты к мужу своему любви, которая на дружбу походила б.
Имей к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в
сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
— Проповедник, — говорил он, — обязан
иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас
не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками
не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ
сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах
не выкрикивать и ненужных слов от себя
не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и
сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они
не имели никакого понятия, но хотели говорить.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей
сердце при мысли о неизбежном конце, мы
не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому,
не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и
сердце (фр.).] но надо мною слово жениться
имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое
сердце превращается в камень, и ничто его
не разогреет снова.
Чичиков, услышавши, что дело уже дошло до именин
сердца, несколько даже смутился и отвечал скромно, что ни громкого имени
не имеет, ни даже ранга заметного.
Я плачу… если вашей Тани
Вы
не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда
имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче! — что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим
сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир
не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое
сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Я
не плохо знаю людей
И привык отдавать им все, что
имею,
Черпая печали и радости жизни
Сердцем моим, точно медным ковшом.
— Какое счастье
иметь вечные права на такого человека,
не только на ум, но и на
сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто,
не платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего.
Приход его, досуги, целые дни угождения она
не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью
сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он
имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
«Нет, это
не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как
иметь сердце и дорожить этой силой, если
не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Как, однако, ни потешались товарищи над его задумчивостью и рассеянностью, но его теплое
сердце, кротость, добродушие и поражавшая даже их, мальчишек в школе, простота, цельность характера, чистого и высокого, — все это приобрело ему ничем
не нарушимую симпатию молодой толпы. Он
имел причины быть многими недоволен — им никто и никогда.
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай
сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке,
не имея грамматики и лексикона.
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в
сердцах людей совсем
не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же
не имеет права желать?
Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой,
не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось
сердце милого юноши.
— Я, брат, уезжая, думал, что
имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем
сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я
не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
Вместо твердого древнего закона — свободным
сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло,
имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели ты
не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
— Эх, одолжи отца, припомню! Без
сердца вы все, вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию?
Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я
не вижу. Лесом
не торгуешь, а глаз
имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
Хороший секрет, славно им пользоваться, и
не мудрено, только надобно
иметь для этого чистое
сердце и честную душу, да нынешнее понятие о правах человека, уважение к свободе того, с кем живешь.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем,
не разъяснявших всего, даже ничего
не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок
имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств,
не имевшем, если можно так выразиться, личного
сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «
не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе
не нужно было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней
сердце чисто и
не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Сын его
не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и хотя
сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда
имела право на его воображение.
Маша наконец решилась действовать и написала письмо князю Верейскому; она старалась возбудить в его
сердце чувство великодушия, откровенно признавалась, что
не имела к нему ни малейшей привязанности, умоляла его отказаться от ее руки и самому защитить ее от власти родителя.
Во всем этом является один вопрос,
не совсем понятный. Каким образом то сильное симпатическое влияние, которое Огарев
имел на все окружающее, которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по
сердцу этой женщины,
не оставив на нем никакого благотворного следа? А между тем он любил ее страстно и положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем на все остальное; и она сама сначала любила его, в этом нет сомнения.
Долго оторванная от народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего
не дающим в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на
сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она
имела право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его
сердце некоторое смущение. Быть может, он уже
имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег)
не представляет в будущем ничего особенно лестного.
Тем
не менее, как ни оторван был от жизни идеализм сороковых годов, но лично своим адептам он доставлял поистине сладкие минуты. Мысли горели,
сердца учащенно бились, все существо до краев переполнялось блаженством. Спасибо и за это. Бывают сермяжные эпохи, когда душа жаждет, чтобы хоть шепотом кто-нибудь произнес: sursum corda! [Горе
имеем сердца! (лат.)] — и
не дождется…
Но во всем этом царствовала полная машинальность, и
не чувствовалось ничего, что напоминало бы возглас: «Горе
имеем сердца!» Колени пригибались, лбы стукались об пол, но
сердца оставались немы.
Я
не хочу сказать этим, что
сердце мое сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот
имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Приступим ныне вкратце к правилам общежития. Предписать их
не можно с точностию, ибо располагаются они часто по обстоятельствам мгновения. Но, дабы колико возможно менее ошибаться, при всяком начинании вопросите ваше
сердце; оно есть благо и николи обмануть вас
не может. Что вещает оно, то и творите. Следуя
сердцу в юности,
не ошибетеся, если
сердце имеете благое. Но следовати возмнивый рассудку,
не имея на браде власов, опытность возвещающих, есть безумец.
— Я вижу, — сказал он мне, — что вы
имеете еще чувствительность, что обращение света и снискание собственной пользы
не затворили вход ее в ваше
сердце.
Трудитеся телом; страсти ваши
не столь сильное будут
иметь волнение; трудитеся
сердцем, упражняяся в мягкосердии, чувствительности, соболезновании, щедроте, отпущении, и страсти ваши направятся ко благому концу.
Я люблю женщин для того, что они соответственное
имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они
не знают еще притворства,
не налагают на себя личины притворныя любви, а когда любят, то любят от всего
сердца и искренно.
О друзья мои, сыны моего
сердца! родив вас, многие
имел я должности в отношении к вам, но вы мне ничем
не должны; я ищу вашей дружбы и любови; если вы мне ее дадите, блажен отыду к началу жизни и
не возмущуся при кончине, оставляя вас навеки, ибо поживу на памяти вашей.
Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов
не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, — неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных
сердец, любви чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи?
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «в страхе да в добродетели», по словам Русакова, дурных книг
не читала, людей почти вовсе
не видела, выход
имела только в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах
сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека, как от мысли — поступить в военную службу…
— Знаю, князь, знаю, то есть знаю, что, пожалуй, и
не выполню; ибо тут надо
сердце такое, как ваше,
иметь. Да к тому же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться; то хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам…
Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь,
имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю),
имея сердце,
не скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем вицмундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в вицмундире весь вечер.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть
не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего
сердца была их принять и прослушать и что никакого они права
не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы
не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, что никогда оно
не имело к нему в своем
сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления.
А потому он
не очень удивился, когда она,
не без маленькой, однако, запинки, объявила ему, что давно
имеет на
сердце сказать ему что-то, но боится его рассердить.
— Эти слова между нами
не должны казаться сильными и увеличенными — мы
не на них основали нашу связь, потому ясмело их пишу, зная, что никакая земная причина
не нарушит ее; истинно благодарен вам за утешительные строки, которые я от вас
имел, и душевно жалею, что
не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их
не нужно — вы их знаете; надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст
не разлучит
сердец наших.
Высокого роста, почти атлетического сложения, с широким, как у Бетховена, лбом, опутанным небрежно-художественно черными с проседью волосами, с большим мясистым ртом страстного оратора, с ясными, выразительными, умными, насмешливыми глазами, он
имел такую наружность, которая среди тысяч бросается в глаза — наружность покорителя душ и победителя
сердец, глубоко-честолюбивого, еще
не пресыщенного жизнью, еще пламенного в любви и никогда
не отступающего перед красивым безрассудством…
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на
сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая
имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом
не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда
не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.